Разговор с мамой

Как же радовалась родная моему приезду, какое счастье лучилось в глазах вместе со слезами умиления: «Ой, сыночик, спасибо, что приехал навестить старую. Недолго ведь мне уже осталось, а вот опять свиделись».
Во время таких ежегодных встреч мы с мамой непременно заводили долгие беседы о житье-бытье. Она была неграмотной (проучилась в школе одну зиму), родилась в начале прошлого века и за трудную долгую жизнь прошла «университеты» выше любого из нынешних вузов.
По ходу одной из таких бесед, когда тема разговора вроде бы иссякла, мама неожиданно задала мне вопрос: «Сыночик, а ты партейной?». Признаюсь, я растерялся. Прекрасно понимая, что в таком вопросе заключается глубокий смысл. Но как отвечать, чтобы не ущемить «идеологических» взглядов матери. Прекрасно знал, что она – живой свидетель революционных событий, гражданской войны и коллективизации, сталинских репрессий 1930-х годов и военного лихолетья, и всего прочего, что творилось в стране вплоть до памятных девяностых.
А я? Член совета и председатель совета пионерской дружины, член бюро райкома ВЛКСМ, член бюро райкома КПСС, член исполкома райсовета депутатов. Короче говоря, находился в составе партийной номенклатуры. И как тут без членства партийного? Но что было ответить матери? Она всегда ревниво следила за моими успехами и неудачами. Сильно переживала, когда меня начинали «трясти» власть предержащие. Когда однажды разгорелся скандал районного масштаба, затронувший и неприкасаемые интересы райкома КПСС, и должностное кресло подо мной сильно зашаталось, при очередном моём приезде в отчий дом, мама сердито заявила: «Опять ты, парень, на рожон лезешь! Живи, как все!». Однако пауза затянулась, надо было отвечать. И я ответил: «Да, мама, я партийный». В разговоре опять повисла долгая пауза. Я знал, чувствовал: в сознании мамы идёт борение. «Партейной, значит, сын-то. Вон как! Ну ладно, пусть партейной. Только кумонистом не ставай», — после того, как уложила все свои мысли в порядок, произнесла мама.
Согласитесь, я был ошарашен. Как это – партийным будь, а коммунистом «не ставай»?
Предчувствуя начало очередной беседы на житейские темы, я задал матери, прямо скажем, провокационный вопрос: «А почему коммунистом-то ставать не надо?». «Ой, парень, не говори. Чего хорошего-то от кумонистов людям? Одно зло, — возбудилась мать. — Одно горе! Я ведь хоть и маленькая была, а как начался переворот, помню. Революция какая-то. Царя будто бы хотят свергнуть, помещиков разорить и прогнать, всё людям отдать. Людей-то, поди-ко, и не спрашивали. Жили у нас тут люди справно, земличку пахали, хозяйство своё держали. Какой-то Столыпин распорядился, чтобы места эти заселить да обжить. Ну дак, обжили… Справно жили-то, хорошо. Ну вот, переворот-то начался, у нас тут военные заездили. На конях, в кожанках все, при наганах. Всё кого-то искали, по домам ходили, выспрашивали. Так-то тихо у нас было. Только боязно. Мы-то что — мал мала меньше, а старшие стали собираться. Сойдутся эдак и разговоры ведут: «Ленин в Москве революцию учинил. Все теперь разделят. Кто побогаче – у того отымут и бедным отдадут». Видим – неспокойно старшим, тревожно. И нам всё передавалось. Потом и началось.
Помню, на Николу Вешнего служба в церкви налаживалась. Всё чинно да важно. Я в церковном хоре тогда пела. Прихожане со всех деревень собрались. Батюшка с дьяконом всё готовят. Нас, ребятишек из хора, на улицу отпустили.
Вдруг церковный староста бежит. Не в церковь, а в усадьбу к батюшке. Матушка попадья вышла на крыльцо: «Что, что такое?». «Идут, идут окаянные», — орёт староста. «Кто идёт, куда?». «Мужики деревенские, беднота. Разорять вас идут, закрывайте ворота!». Глядим, батюшка на крыльцо вышел. Матушка к нему: «Что делать-то?». «Погоди, не посмеют…».
А со стороны деревни приближалась к усадьбе толпа сердитых и орущих мужиков.
Староста кинулся было закрывать ворота, чтобы не пустить смутьянов в ограду, но поздно. Первый из пришедших ткнул старосту кулачищем в лицо и замахнулся на него колом: «Сгинь, поповская подстилка! Хватит, побарствовали! Настал наш черёд!».
Староста к батюшке: «Что делать-то, отец родной?». «Усмири свою скорбь, Тихон. Злоба застила их разум, не ведают, что творят. Господь Бог им судья…».
И началось. С дубьем, топорами, вилами бросились буяны кто куда. Кто в доме бесчинствует, кто в подворье. Шум, ругань несусветная, лошади испуганно ржут, поросята визжат, куры квохчут…
Пошли разбойники обратно. Не с пустыми руками. Кто сундук с одеждой тащит, кто поросёнка под мышкой несёт, кто лошадь под уздцы ведёт, кто корову гонит…
- Вот, милушко, разорили батюшку, — подытожила мама эту часть разговора, — а мы стоим, смотрим. Ни живы, ни мертвы. Напугались – спасу нет. И батюшка стоит: крестится да в полголоса молитву читает. Матушка голову на плечо ему уронила и плачет, что-то причитая. Детки вокруг тоже ревут. А напротив – прихожане, которые на службу в церковь собрались. Стоят – крестятся. Какая уж тут служба. Тут вдруг батюшка-то как встрепенётся. Выпрямился во весь рост и пропел: «Господу помолимся. Да Господь и помилует нас…». Развернулся и пошёл в церковь. И народ за ним. Провели службу.
Вскоре батюшку увезли куда-то, церкву тоже разорили. Правда, как батюшку-то увезли, так верующие кое-что унесли по домам: иконы, книги, разную утварь. Припрятали. Потом ведь и по домам стали ходить, отымать всё.
Дошло дело и до здания церкви. Думали, безбожники вовсе разворочают церкву-то. Да не вышло. Шибко крепко была сложена. А купола снесли. Долго искали, кто бы полез кресты сбрасывать да позолоту с куполов сдирать. Не находилось охотников. Никто не захотел грех на душу брать. Да нашёлся один бобыль, посулили ему четверть выпивки – он и рад. Полез, частушки матерные поёт. Сделал чёрное дело – довольнёшенёк. Наказал Бог. Всё здоровым был, как бык, и не стар ещё, а тут вдруг парализовало, ни рукой, ни ногой пошевелить не может, речь отнялась. Сколько-то дней полежал да и помер. Вот как, милой…».
Мама ненадолго задумалась и продолжила: «А тут вскоре – опять беда. Раскулачивать стали. Людей по группам разделили: бедняков, середняков и кулаков. У нас половину деревни в кулаки и записали. И нас туда же. Помню, пришли сначала несколько мужиков из актива. Ходят, смотрят, везде шарят, пишут, сколько чего есть в хозяйстве. Один в подпол полез. Вылезает обратно с крынкой молока. Молока-то там много стояло, на масло готовилось. Вот он и давай сметану слизывать. Обведёт верх посуды пальцем – да в рот, обведёт – да в рот. Тьфу!
Раскулаченных куда-то высылали, далеко, в студёные края. Куда-то, слыхала, за Печору да за Енисей, да на Мурмана. И нас бы, наверное, выслали, но после того, как всё описали, больше и не бывали. Думали мы думали, почему так, да после осенило. Из-за Федорка. Это у меня брат. Он, как война-то в четырнадцатом году началась, ушёл воевать. И не бывал дома до смуты. В гражданскую служил у Будённого, за Советскую власть. Из-за того, видно, нас и не стали трогать. А увозили-то как раскулаченных! Наедут военные с ружьями да наганами: «Сроку вам столько-то, собирайтесь, и чтобы духу тут не было». Запряжёт хозяин лошадёнку, погрузят высланные свой скарб в телегу и – с Богом. Не давали ничего с собой брать. Только лишь одежду. Да и чего возьмёшь на телегу, коли ребятишек куча. Хорошо хоть не пешком в эдакую даль. Вся деревня на улице. Бабы ревут, причитают, прощаются. Кто пирог сунет, кто десяток яиц, кто картошки узелок…».
Мать снова замолчала, уходя в свои мысли. После продолжительной паузы снова оживилась и продолжила с вопросом: «А ведь Ленина-то не похоронили? Говорят, как умер, так и сделали с покойником что-то, чтобы не портился, да положили куда-то. Люди ходят да смотрят. Правда?». «Правда. Забальзамировали тело и положили в специальное помещение. Мавзолей называется. Каждый желающий может зайти туда и посмотреть на Ленина», — отвечаю я. «А я бы, доведись, тоже поглядела. Только бы уж жалеть и горевать не стала. Не допустил Господь, чтобы такого грешника в землю упокоили. Умом-то своим думаю: люди идут туда каждый со своим. Кто-то, может, и горюет, а кто-то, поди, и проклинает».
Долго мы вели эту беседу. Мама, как живой свидетель происходивших событий в стране на протяжении почти столетия, человек от природы любознательный, прошедший суровую школу жизни и приобретший в невзгодах огромный жизненный опыт, не озлобилась к старости, не очерствела духом, сохранила живость и пытливость ума, идеологическую безошибочность в оценке происходящего. Мне показался интересным и её взгляд на современную действительность.
«Теперь хорошее житьё-то стало. Власти людям слабину дают, шибко не притесняют. Только работай: деньги платят, выходные, отпуска. Я вот в город изредка езжу, в церкву, вижу там всё и радуюсь. Дороги гладенькие по всем улицам, дома строят барские. А магазинов-то сколько! Один магазин дак и в гобче (подвале)». Действительно, был такой магазинчик в райцентре в цокольном этаже одного здания. А мама тут же и вынесла вердикт: «Видно, наверху уже некуда магазины ставить. И у нас по всей деревне асфальт сделан. В тапках иди – ноги не замараешь. А было и в сапогах не пройдёшь, тракторы буксовали. Худо вот, что совхоз прикрыли. Но ведь опять машины все и тракторы работникам отдали бесплатно. Землю разделили. И мне ведь документ принесли на землю. Да ведь и молодые не пашут и не сеют. Неохота им, лень-матушка одолела. Все поля вокруг деревни лесом уже заросли. Пить стали много. Одно на уме – глаза залить. Потом хулиганят. Злые стали люди, завистливые. Соседу, не приведи Бог, горе какое привалит – рады радёшеньки. Раньше в праздник все вместе собирались. Веселья-то сколько было! Сейчас по избам сидят. Мы вот два старика остались – Федя Ариткин да я. Он на войну ходил. Израненный весь пришёл, а всё живёт, барахтается. А я в войну-то на окопы ходила, вот нам и пенсию теперь всех более дают. Так молодым пенсионерам не нравится, что долго живём. А и, правда, милый сынок, долго живу».
…Нет больше мамы. Но добрая память о ней живёт и будет жить в моём сердце. Живёт и часто побуждает и к размышлению о жизни нашей бренной, о том, как у Некрасова: «Кому живётся весело, вольготно на Руси?». Наступит ли когда-то всеобщая гармония в обществе Российском или нам уготовано вечное противостояние? Вопрос, конечно, риторический.
Н. Рыжков.